Раиса Петровна Прошкина:
«Горели земля и небо»
70 лет прошло с тех пор, как нашу страну захлестнуло непомерное горе. В светлое утро летнего дня, когда жизнь била ключом, а перед выпускниками школ простирались вольной гладью все дороги, ворвался гул самолетов, и надрывный вой сирены возвестил о том, что началась война, разом перечеркнувшая все мечты и разрушившая судьбы огромного количества людей. В тот день, 22 июня, еще никто и подумать не мог, насколько долгой, тяжелой и уничтожающей будет она.
— Одиннадцать лет мне было, когда началась война, – вспоминает Раиса Петровна Прошкина. Прямо посреди улицы полетел самолет, а ребятня с криками: «немецкий самолет, немецкий самолет!» кинулась за ним вслед к лесу. Маленькие были, глупые, все им интересно. Летит самолет посреди улицы и строчит по одной и по другой стороне. А тут и объявляют – война. Вот так неожиданно она и началась.
Отца сразу же забрали на фронт. Собирали мужчин не в военкомате, а прямо в лесу, оттуда и увозили — без обмундирования, без ничего. У матери нашей детей шесть человек – один другого меньше. Уговаривают ее: «Ну ладно, гражданка, не плачь, не плачь, скоро вас будем эвакуировать». А на другой день — бомбежка. Мы не знали, куда деваться. Мать побежала просить помощи. А какая помощь? Уже никого нет – все уехали. Мы, дети, через дорогу перебежали, спрятались в окоп. Успела я маленького братика взять из кроватки и выбежать, как рядом бомба рванула. Мать прибежала, нашла нас, перепуганных, в огороде у соседки. Дом наш развалило, и куда деваться на ночь глядя, не знали, слава Богу, хоть уцелели. Эту ночь переночевали кое-как, а на другую бомбили так, что невозможно было и нос высунуть. Погрузили все в тележку — и в лес. Все, как муравьи, в лес бежали спасаться. А потом по деревням разбредались. У матери нашей был грудной ребенок, и заболела она сильно. Всю ночь температура, сознание теряет. Мы в канаву примостились — одеялко постелили, подушки. Так ночь и ночевали.
К вечеру только добрались до деревни Колодязи в дом к женщине по фамилии Рамченкова. В округе все ее знали. Нас там приютилось очень много – Юрченковых пять человек, нас вместе с матерью семеро, Роговы, всех и не помню. В общем — пять семей, и все в одной хате. И всех нас приняла Рамченкова, хоть у нее и свои дети были.
Не помню сейчас точно, сколько дней мы там провели – три или больше, когда пришли немцы. А перед этим прибегает мальчик в дом и спрашивает, есть ли у нас немцы. Мы ответили, что нет. Тогда к нам трое солдатиков пришли. И их приняла хозяйка, приютила. Они раненые все, начали руки промывать, осколки вытаскивать, а тут разведка немецкая появилась – немцы в деревню едут. Куда деваться? Деваться некуда – детей маленьких всех на нары положили, а солдатиков на печке спрятали.
Немцы ввалились в хату – сразу человек двадцать. Сначала хотели всех выставить, но матери наши упросили их. Они согласились, расположились в большой комнате, настелили соломы и лопочут по своему, а нас всех — в небольшой закуток. Осень была, темнело рано. А для нас эта ночь стала, как страшный фильм в двадцать серий, столько пережить пришлось…
Толик Рамченков, сын хозяйки, был мне ровесник. И так вышло, что немцы его чуть не прирезали, еле-еле матери отстояли. Бегают фашисты взад-вперед, дверь за собой закрывают, а мы в своем углу все сидим. А они — то войдут, то выйдут. То им готовить еду надо, то кофе — так и бегают. Уже стало темно, а ночью они как выходят – закрываются, а назад – стучатся. Вот на такой стук Толик и подбежал, чтобы дверь открыть. Немцы же подумали, что он украл у них фляжку. Схватили его — и нож к горлу. Матери налетели, крик подняли, а на их крик проснулся немец, который спал. Подсчитали фляжки еще раз, и оказалось, что на пропавшей он-то как раз и спит. Все разрыдались, те давай всех уговаривать.
Едва успокоились, новая беда. Наша старшая сестра Лиза сидела на скамейке, накрывшись шалью, и плакала. И пристал к ней один немец, крепко пристал — ей тогда лет 16 было, видать, понравилась. А потом он отвлекся от нее — побежал дверь открыть. А меня быстро вместо нее на стул посадили и накрыли ее шалью, а Лизу спрятали. Заходит немец — не поймет, а мне мало что 11 лет, так я еще и с виду была заморыш-заморышем, нищета несчастная. А немцы давай смеяться над своим: «Киндер, киндер», мол, спутал ребенка с девушкой. То-то хохотали.
Только чуть утихли, пошла Рамченкова во двор, а там немцы, когда пришли, привели с собой телку и привязали во дворе. Телка та, видать, тянулась-тянулась куда-то и затянулась намертво. Хозяйка расплакалась – боится, что немецкая скотина повесилась, и теперь их корову заберут. Приходит и говорит немцам, что случилось с их телкой, а они рот разинули, ничего не поймут. Она зовет их показать – не идут. Еле-еле знаками показала. Один из них пошел посмотреть. глянул и кричит своим: «Капут!» Вернулся в хату и смеется, как бабка смешно показывала, как телка задавилась. Им интересно, а она плачет.
Тут новая беда. Солдатикам нашим по нужде надо было выйти, а темно вокруг – хоть глаз коли. Мы хотели им ведро подать. Они отказались. Тогда один наш встал и пошел во двор как есть — прямо в подштанниках. А навстречу немец. Глянули друг на друга и разошлись. И так в эту ночь несколько раз встречались между собой – то те выходили, то наши, и друг друга так и не разобрали…
А рано утром, еще затемно, немцы уехали. Хозяйскую корову не взяли. Наши солдаты помогли разделать телку, наварили мяса, намылись и пошли огородами.
Где-то около двух недель пробыли мы в Колодезях, а потом вернулись в Медынь. Поселились в доме, хозяева которого эвакуировались. И все три месяца оккупации мы там и жили.
Помню еще, как издевались немцы над нашими пленными. Они под надзором фашистов дома разбирали – печки-то топить надо. Пилили и увозили. Один пленный убежал — и к нам. Попросил во что-нибудь переодеться. Дали ему юбку, платок. Свое все он с себя снял и на санки положил, а меня посадил сверху. Так мы и пробрались огородами — я на санках, а он в юбке, платке, стеганке меня везет. До края Медыни добрались – он в лес подался, а я с саночками пустыми – домой. А когда другой пленный хотел так же сделать, ничего не вышло. Немец, видать, догадался и как начал его бить — тот только от одной стены до другой перелетал. Пленных наших было много, и немцы их, как скот, держали где-то в тех местах, где тюрьма.
Не могу забыть и летчика погибшего — по сей день перед глазами так и стоит. А было так. Мы шли из Колодезей в Медынь за продуктами. Дом-то наш был разбит, а в подполе еще много еды всякой оставалось, вот мы туда и наведывались, а путь не близкий — 10 километров туда и 10 — обратно. С братом двоюродным идем по улице, а тут немцы нас подзывают и дают кадушечки. Мы им как за носильщиков – они в дом за чем-то, а мы с кадушками на улице ждем. В другой раз мы кадушки бросили — и бежать. Спрятались на краю улицы, где теперь и живу (сегодня это улица Шевцова (восточная) — Прим. авт.). А тут — воздушный бой. Мы затаились возле пруда (на пересечении улиц Кирова и Шевцова. – Прим. авт.) …Вот и по сей день, как иду мимо него, вспоминаю, как сидели здесь в кустиках 70 лет назад, и плачу – словно это было вчера…
Уже темнело, а бой все продолжался. Уже не поймешь, где наши, где не наши. и вот глядим — из самолета комочек вылетел, потом глядь — парашютик распустился, и опять стрельба. Потом еще комочек упал. Когда стало совсем темно, мы пошли назад, в Колодези. Идти надо было через лес, а вокруг темень такая, что хоть глаз коли. Дошли мы до половины пути, а обстрел все продолжался. Мы прошли еще километра четыре и вдруг увидели парашют.
Когда уже на другой день пришли на это место вместе с дедом, увидели нашего мертвого летчика. А рядом с ним конверт лежит развернутый и только помню написанные там строчки: «Здравствуй, милый Игорь!». Дед сказал, что придет сюда с лопатой и закопает его. А уж закопал или нет – не знаю. Сразу после этого он и сам пропал и отыскался убитый только по весне. И это место, где лежал погибший летчик Игорь, я запомнила навсегда. Бывало, как иду за грибами, так останавливаюсь и плачу.
А в январе 1942 года, когда наши Медынь освобождали, земля и небо горели. Бомбили тогда просто страшно — повсюду рвались снаряды. Летит самолет – нет улицы. Недалеко от нас дом разбомбили – хозяйке голову оторвало, ее сестре – ноги, чудом удалось уцелеть лишь бабушке.
На улицах повсюду лежали убитые и раненые. Когда немцев выгнали из города, жители вместе с военными закапывали наших погибших солдат в горсаду, там, где сейчас памятник «Танк» стоит. А немцев — по улице Широкой — от старой больницы и по всей этой улице.
Весь этот ужас и вспоминать страшно, да и не забудешь никогда. То, что показывают в кино, никак не сравнить с тем, что было на самом деле.
Зинаида Степановна Усенко:
«Мы достойно выполняли свой гражданский долг»
Зинаиде Степановне Усенко было 16, когда началась война.
— Я родилась в Мешкове, — рассказывает она, – это два километра от деревни Гусево. Там проживала вся наша семья. В октябре 1941-го, когда бомбили Медынь, над нашей деревней тоже летали самолеты. Но нам повезло. Снаряды не попали в дома, а метров двести в сторону от них, в огороды. Деревня осталась цела. И мы тоже. Страшно подумать, ведь мы тогда все по домам сидели – боялись выйти. Уцелело Гусево и Коняево, что поблизости.
Немцы в основном шли по шоссе, а заезжали в деревню ненадолго – взять продукты. Одна партия приедет – уезжает, затем другая. И дальше — на Москву. Конечно, страшно было. Помню, зимой нас, молодежь, послали дороги чистить. Идем от шоссе напротив деревни Мешково с лопатами, а немцы наставили на нас ружья и чуть не расстреляли. Думали, что мы партизаны.
Когда немцы приезжали в деревню, то забирали все, что можно было. Мы с мамой как-то решили спрятать от них что-нибудь хорошее из вещей. Старинные платки пуховые, одежду. А куда прятать-то? Зима была, и решили закопать чемодан в сено. А тут как раз приезжают немцы на лошадях – раскрыли ворота, обыскали сарай, сбросили все сено лошадям. А мама утром встает и говорит: «Зина, иди посмотри, они сидят все в наших платках». Так и смотрю, сидят нахохлившись, укутавшись в наши платки, а все остальное из чемодана валяется под копытами у лошадей.
Отец мой воевал с начала войны, вернулся совсем больным и в 1945 году умер. На фронте погиб брат. Сестра ушла сражаться добровольцем.
После освобождения Медыни, уже в июне 1942 года, молодежь района по линии военкомата призвали в школы ФЗО. Я попала в школу №43 в г.Пермь на военный завод, где нас учили токарному делу. Шесть месяцев работали в ФЗО, потом стали трудиться самостоятельно. Делали мины. Главное было — все для фронта, все для победы! Работали по три смены. И днем, и ночью, иногда и по две смены подряд, чтобы только станки не простаивали. Позже работали на шлифовальных и сверлильных станках. Много человек было из Медыни. В годы Великой Отечественной войны Пермская область стала кузницей Победы. Молодежь отдавала все силы, все самое необходимое, чтобы помочь фронту. Мы достойно выполняли свой гражданский долг.
А потом, когда война закончилась и объявили Победу, мы прыгали, скакали от радости и думали, что нас сейчас домой отпустят, но не тут-то было. Нам дали новые задания. Мы стали обрабатывать для нефтяной промышленности сопла. Там я и проработала до 1955 года.
Потом меня взяли работать в райком партии, и я вступила в КПСС. Моя старшая сестра была ранена на фронте и жила в городе Балта на Украине. Она вызвала меня к себе из-за того, что сильно болела и за ней нужно было ухаживать. Там я прожила четыре года.
У нас образовался политотдел, где я работала инструктором, а после его расформирования – попала в воинскую часть, где и проработала до пенсии. После развала СССР, в 1994 приехали в Медынь.
Записала В.Хозяинова
Иван Семенович Михеев:
«Память о войне – боль и печаль»
Его отец с войны не вернулся. Пропал без вести. Но тот последний бой отца он помнит всю жизнь.
Иван Семенович Михеев родился в крестьянской семье, в селе Красный Яр на реке Большой Иргиз, притоке Волги. В 1941 году, когда началась война, мальчику не было еще и шести лет. Он хорошо помнит, что лето того года было очень жарким. Когда над детским садом начал кружить самолет, и воспитательница прокричала: «дети, ложитесь на землю!», было не страшно. Самолет распугал людей и улетел. Осознание общей беды к Ване пришло позже.
Зимой с фронта вернулся друг отца. Вместе они, в вагоне с такими же мужчинами, как резервисты были направлены под Смоленск. Безо всякого учета. Почему-то никого это не волновало. Списков не составляли, видимо, надеялись, что нужды в них не будет.
Друг отца рассказывал, как все гремело и горело, когда немцы бомбили города и деревни. Как они добрались до большой реки и рыли окопы. Начался бой. Потом бойцов переправили на тот берег, а в это время отряды врага переправлялись на нашу сторону. По его словам, все это было задумано так: «они к нам, а мы бьем их с тыла. Бегали за немцами и от немцев».
Много лет спустя все, что рассказывал друг отца, Иван Семенович увидел в фильме «Битва за Москву». Детские впечатления отпечатались в памяти так, будто ребенок все это видел наяву. Имя того человека мальчик не запомнил. Солдат вернулся без ноги, а отец пропал. Хотя его видели живым после бомбежки и даже направили в госпиталь. Бомба, упавшая рядом с Семеном Мордовкиным-Михеевым, засыпала его землей. Еле откопали. Он оглох, ослеп и потерял голос. Что было дальше — не известно. Это случилось в день рождения Ивана.
Мама и двое сыновей ждали весточек с фронта, но их не было. 1942 год был голодным и холодным. Все, что было в хозяйстве перед началом войны — козы, овцы – уничтожили волки. Купить еду было не на что, колхоз еле-еле сводил концы с концами, оплачивать работу не всегда представлялось возможным.
Как-то мама предложила сыну поработать в колхозе. Восьмилетнего мальчика посадили на прицепные плуги. Эту мужскую работу он выполнял с достоинством, зная, что тем самым помогает фронту. Между тем, сельские девочки вязали шарфы, рукавички, носки и отправляли их в армию. Некоторые делились последним: клали в посылку семена тыквы и подсолнуха. Так дети ощущали свою причастность к войне, приближая Победу.
Однажды мальчики так заболели, что могли умереть. Спас их мед. Это соседка пожалела голодающих ребятишек. Чайная ложка меда в день оказалась панацеей от всех болезней. Чуть позже, в 1946-ом, все-таки пришлось уехать к маминой сестре, в Узбекистан, город Новая Бухара. Там было легче с питанием. Но и на южных землях хлебнули горя – даже ели ежей и сусликов. И все же выжили.
С собой семья Михеевых привезла тетрадки, сшитые из газет. Писали на них ручками №86, чернила — из сажи. А в школу тогда Ваня ходил лишь до снега, потому что валенки были только у мамы.
Поселились не у тети, там все было занято беженцами, а в бараке с «подселением» — в комнате, где уже находилась женщина с ребенком. В железнодорожной школе Н.Бухары (г.Каган) Иван получил аттестат об образовании. Горком комсомола направил парня учиться в школу милиции.
Трудовая биография до пенсии была связана с органами МВД. За двадцать восемь лет дослужился до звания полковника, имеет правительственные награды. Но и после оформления пенсии продолжал работать. Когда умерла жена, переехал жить к дочке Екатерине в город Медынь. Е.И.Иванушкина работает в районной больнице.
Сейчас Иван Семенович Михеев полноправный житель Медыни и очень рад этому.
Записала Г.Дудникова